Дети Великой Отечественной войны

Назад Веревкин Дмитрий Михайлович

Война застала Дмитрия Михайловича 9-летним ребенком.

Впоследствии он окончил Ленинградский государственный университет, пришел на службу в органы прокуратуры, где с честью прошел путь от стажера в прокуратуре Колпинского района, прокурора отдела горпрокуратуры до прокурора Фрунзенского, Выборгского, Московского районов города.

С июня 1988 года по февраль 1992 года был прокурором г. Ленинграда.

Награжден знаком «Жителю блокадного Ленинграда». Его имя занесено в книгу «Знаменитые люди Петербурга».

За продолжительную и безупречную службу в органах прокуратуры награжден нагрудным знаком «Почетный работник прокуратуры», медалями «Ветеран труда» и «Ветеран прокуратуры», знаком отличия «За верность закону 1 степени», медалью Руденко.

Вышел на пенсию в классном чине государственного советника юстиции 3 класса.

Годы жизни: 29.01.1932 – 13.07.2020.

***

Из воспоминаний:

Когда началась война, я учился в 192 школе — она была расположена во дворе старого ТЮЗа — на Моховой улице 35, и соединялась с ним переходом.

Здание школы было разрушено фугасной бомбой в одну из первых бомбежек Ленинграда в сентябре 1941 года. Мне было 9 лет. Жила наша семья на Моховой улице — сначала в доме 16, а потом, после разрушения при бомбежке дворового флигеля — с 1942 года и до Победы в 1945 — в доме 20 по той же улице.

Моховой улице в блокаду досталось вообще много, возможно потому, что фашисты, стремившиеся разрушить Смольный, Большой дом на Литейном проспекте, которые были замаскированы с воздуха, заходили на бомбежку вдоль Невы, от Финского залива, а на Марсовом поле, в Летнем саду стояли зенитные батареи, да и вдоль набережной Невы вплоть до Литейного моста были пришвартованы военные корабли Балтийского флота, огонь которых заставлял фашистов сбрасывать бомбы пораньше, чем им хотелось бы.

Начало войны помню плохо. Казалось, что война закончится скоро, обязательно нашей победой, в этом у нас никогда не было ни малейшего сомнения. Мы считали, что успехи фашистов объяснялись внезапностью их нападения и концентрацией их техники, но были уверены, что это временно и мы их победим.

Блокада города началась для меня как-то неожиданно и совпала в памяти с первой бомбежкой города, кажется 8 сентября 1941 года, но может я и ошибаюсь в этом.

Мама уже вернулась из-под Луги, куда ее послали на оборонительные работы — она работала в отделе перевозки почты на Московском вокзале и говорила, что немцы перерезали Октябрьскую железную дорогу — путь в Москву, часть эшелонов с эвакуированными детьми фашисты разбомбили, а часть вернулась обратно.

Мы со старшим братом Володей, ему было 14 лет, не эвакуировались, оставались под присмотром бабушки, когда мама была под Лугой, а отец, как нам говорили, был в командировке где-то в Сибири.

Володя ходил в школу, ребята дежурили на крыше, тушили зажигательные бомбы. Нас, малышей, туда не пускали. Как раз в тот день, когда он остался дома, была разрушена школа и этим дежурства закончились.

Потом — ежедневные длительные воздушные тревоги. Сначала мы ходили в бомбоубежище, где у нас было свое место на нарах, лежали вещи, потом ходить перестали, привыкли к бомбежкам. В конце ноября или начале декабря 1941 года в дом попала бомба, разрушила флигель, под которым было бомбоубежище, его затопило — лопнули трубы канализации и водопровода. Дом весь зашатался во время взрыва, в комнате стало как в тумане — от пыли и побелки, я с котом (которого спасал) залез в укрытие — под стол.

В комнате, где мы жили, вместо топки изразцовой печи (требовала много дров, которых не было) поставили «буржуйку» — чугунную печку-плиту. Она не только грела, но и на ней можно было готовить, да и жечь ее можно было чем угодно — у нас в ход пошла и мебель, и библиотека.

Работала круглосуточно радиотрансляция — единственная связь с внешним миром — информация о воздушных тревогах, позже — об обстрелах, о выдаче продуктов, положении на фронтах, трансляция радиопостановок, пьес театров.

С началом блокады мама с бабушкой одели мне на шею на шпагатике образки св. Богородицы Корсунской и св. пр. Ксении с надписью «Спаси и сохрани», и я их не снимал всю блокаду до конца — и они, я верю, спасли и сохранили меня, как и мама с бабушкой. Я храню образки как талисманы, верю в судьбу.

В ноябре 1941 года я слег и перестал выходить на улицу. Помню: гул немецких самолетов, перемежавшийся со взрывами авиабомб, несколько дней, когда небо освещалось пожаром дома на ул. Пестеля (напротив Гагаринской ул.); хорошо помню, на всю жизнь, стон, когда в дом № 10 на Моховой, где было размещено какое-то военное училище, попала авиабомба, и они все, бывшие в бомбоубежище, погибли (стены и крыша были целы, а перекрытия обрушились, видимо бомба взорвалась в самом бомбоубежище, расположенном в подвале).

Ощущение холода и голода, когда есть абсолютно нечего, хотя оно постепенно уходит, но все время хочется есть. Мне кажется, что в декабре 1941 в доме перестал гореть свет, возможно после попадания в дом авиабомбы. Когда было светло я много читал.

Резко обострился слух: мы слышали и узнавали с братом шаги мамы на улице, хотя квартира была расположена на третьем этаже и двери (как и окна) были плотно закрыты. Объяснить я этого не могу, хотя, кажется, шагов людей было очень немного, а машин, бывало, не проходило и несколько дней на улице, хотя сейчас в это трудно поверить.

Мама привозит с ул.Жуковского папину маму — одноногого инвалида — вместе шансов выжить больше. Соседи — финны Саволайнен, имевшие огород где-то рядом со Всеволожском, делятся с нами картофельными очистками, варим студень из столярного клея, что-то мама приносит из сгоревших Бадаевских складов, я уже даже не помню что, но из принесенного можно что-то сделать съедобное. Продавать нам нечего, ни денег, никаких товаров, которые можно было сменять на еду у нас нет. Мама спасла только нас с Володей, остальные близкие нам люди умерли, кроме семьи маминого брата, эвакуированной летом 1942 года.

Весной 1942 года — первая радость: к нам вернулся с Большой земли отец. Как сумел попасть в Ленинград, добровольцем пойдя в армию, контуженный еще в Первую мировую войну на Кавказском фронте, ничего не слышаший на одно ухо отец — я до сих пор не знаю, но он вернулся к нам, защищать свой город и свою семью.

Весной 1942 года, как только мы стали ходить, мы помогали взрослым обходить квартиры, выяснять, есть ли кто там живой, сообщать об этом (у самих и сил не было оказать помощь) взрослым — МПВО, комсомольским отрядам.

С этим у меня связано очень тяжелое воспоминание. Как сейчас помню, захожу в коммунальную квартиру на ул. Пестеля, рядом с разрушенным домом у Пантелеймоновской церкви, на 4–5 этаже узкая комната, освещенная солнцем, и на железной кровати человек — показалось, что шевелится. Окликнул — молчит, вроде закрыт простыней, которая шевелится. Подхожу ближе — это сплошное покрывало из вшей. У меня что-то вроде истерики произошло, выскочил — и на улицу, только там взрослые меня успокоили.

Детей к осени 1942 года в городе осталось, как мне кажется, немного, и новый учебный 1942–1943 год мы в Дзержинском районе начали в школе на ул. Воинова (ныне ул. Шпалерная) д.10, маленьком двухэтажном доме, он и сейчас цел. Было там нас немного, класса четыре всего, где собрались ребята разных возрастов.

Памятно одно: обеды, которые нам давались без карточек, из того, что могли нам дать. Но перед обедом каждый класс должен был убрать определенный участок тротуара и улицы от снега перед школой и вывезти его на Неву на санках с фанерным коробом. Это мы стремились сделать как можно скорее: есть хотелось, и не всегда при этом, торопясь, одевались как следует, в результате я обморозил кисти рук (не одел варежки), когда попал под обстрел на набережной Невы у Гагаринской (пришлось полежать в снегу).

Помню еще, но не берусь утверждать, это был 1942 или 1943 год, когда начался ледоход на Неве, у устья Фонтанки видел, и неоднократно, тела, плывшие как бы в серебристом ореоле — это корюшка. Несмотря на голод, после этого я несколько лет не мог есть корюшку.

Все-таки мы были дети, а не взрослые, и делали такие вещи, какие ни один нормальный человек делать не должен. Играли в казаки-разбойники не только во дворах или на улице, а и в разрушенных бомбами развалинах домов, где и находиться было опасно.

Больше того, вспоминаю и другой случай, когда из-за нас другие рисковали своей жизнью, как я теперь понимаю, совершая героический поступок, а нам казалось наоборот. 

Так, весной 1943 у нас на Моховой, да и наверное на большинстве улиц, на газонах зазеленели грядки — большинство ленинградцев стремилось улучшить свое питание, и у нас напротив нашего дома было три грядки, где была посеяна морковь. И вот, на одну из этих грядок летом 1943 упал неразорвавшийся зенитный снаряд. Грядка наша — значит и снаряд мой. Но претендентов на снаряд много, я не один в этом доме живу, и потому я со снарядом, прижатым к животу, спасаюсь в квартиру и забираюсь под кровать. Но конкуренты (в моем понимании в то время), а может и просто сознательные дети приводят ко мне участкового инспектора (мое первое знакомство с милицией), который вытаскивает меня из-под кровати и отбирает снаряд. Он самый настоящий герой в моем понимании сейчас! Что могло бы быть?! И никаких воспоминаний и не было бы вообще.

Я был у отца в части с разрешения его командования недолго, несколько дней. В то время фронт не очень-то отличался от блокадного города, но я на всю жизнь запомнил людей, которые видели во мне своих детей, которых им может быть и не доведется увидеть — ведь впереди была еще вся война, ласкали и баловали меня, ведь я был ребенок, и подарили мне рисованные карандашом портреты отца и меня (фотографировать по условиям военного времени было запрещено), и подарили большую редкость — котенка, которых в городе вообще не оставалось.

Блокада продолжалась. Учился я уже в 188 школе, которая располагалась на ул. Чайковского в доме, где сейчас торгово-промышленная палата. В тот год наиболее угрожающими стали артобстрелы. Весной 1943 попал и я один раз под него на углу пр. Чернышевского и ул. Чайковского. Шли мы втроем в школу утром. Дошли двое — третий лишился руки, фамилии не помню, кличка была "Иван Дэн". Осколок от этого снаряда храню на память дома.

У мальчишек всегда была страсть к оружию, которую мы весьма удовлетворили в 1944 году. После снятия блокады трофейную технику свозили к музею обороны Ленинграда в Соляном городке и ставили в Соляном переулке, Гагаринской улице и полностью забили танками и орудиями сквер между ними. Порылись мы там хорошо, так как учились мы рядом в школе №181 на Соляном переулке.

Первым, что сделал отец, демобилизовавшись в 1945 году, это разоружил меня, и все мои приобретения, предмет гордости и зависти других, выкинул, а куда — так я и не узнал.

Как ни странно, я хорошо помню день празднования прорыва блокады Ленинграда в 1943 году. Какое было счастье и радость! На улицах обнимались, танцевали, пели и плакали. Я этот день воспринимал как снятие блокады.

Радость была и в 1944 году, когда город осветился и был настоящий салют в честь снятия блокады, а вот дня Победы — 9 мая 1945 года — я почему-то вспомнить не могу, что и как я делал в этот день, хотя я свято чту этот праздник.