Дети Великой Отечественной войны

Назад Морозов Владимир Сергеевич

Совмещал учебу на юридическом факультете Ленинградского государственного университета с работой в Ленинградской научно-исследовательской криминалистической лаборатории.

С 1971 года по 1996 год проходил службу в прокуратуре г. Ленинграда в должности следователя прокуратуры Дзержинского, Московского и Петроградского районов, прокурора следственного управления прокуратуры города, заместителя прокурора Василеостровского района; 10 лет возглавлял прокуратуру Красносельского района, был назначен на должность заместителя начальника отдела по расследованию особо важных дел и надзору за оперативно-розыскной деятельностью.

За добросовестный многолетний труд награжден медалями «Ветеран труда», «Ветеран прокуратуры», знаком отличия «За верность закону» I степени.

Имеет знак «Житель блокадного Ленинграда».

Классный чин: старший советник юстиции.

***

Из воспоминаний:

Я, Морозов Владимир Сергеевич, родился в г. Ленинграде 1 июля 1936 года. Свои детство и юность прожил в центре города на улице Желябова. Когда началась война мне было 5 лет, но именно детская память наиболее цепкая на исторические события. Помню, как в начале войны много плакало людей на улице.

Мы, дети, еще не понимали, что такое война и первый страх испытали только тогда, когда начались обстрелы и бомбежки города. Только тогда мы, дети, увидели, как умирают люди и как они выглядят мертвыми. Я прожил с матерью в Ленинграде все 900 дней блокады, и матери я обязан тем, что выжил в это страшное время. Если обстрел или бомбежка заставали нас на улице, мать закрывала меня своим телом, и много раз была ранена, а на мне не было ни одной царапины.

В 1940 году мать была назначена директором кинотеатра «Колизей». Когда наступило голодное время и еды практически не было, ходить стало тяжело, мы с мамой так и жили в кинотеатре, в ее кабинете. Помню, что тогда показывали такие фильмы как «Чапаев», «Александр Невский», «Петр I», «Горячие денечки» и другие патриотические фильмы. Кинотеатр работал до тех пор, пока в городе было электричество. С наступлением холодов людей пускали в кинотеатр бесплатно. В зале было теплее. Помню, что после сеанса мать выходила в зал и, если в зале оставались мертвые люди, то мать просила всех, кто может, вынести тела на улицу. Кто мог — все помогали. Мертвых складывали прямо у стен кинотеатра. Мама ходила куда-то звонить, приезжала полуторка (чаще всего с военными) и трупы увозили.

Так как водопровод в городе не работал, то я с мамой ходил за водой на Неву к Зимнему дворцу. Там были проруби. Люди были настолько голодны и ослаблены, что иногда ведро с водой перетягивало их в прорубь, если стоявшие рядом такие же голодные люди не успевали подхватывать человека. Один такой случай я видел сам. Напротив дворца стоял огромный корабль, по-моему линкор. Матросы с этого корабля помогали людям доставать воду из проруби. Помощь этих моряков спасла не одну тысячу жизней ленинградцев, но о них почему-то все забыли.

Ведро воды так же как и кусок хлеба были «золотыми». Нам с матерью это ведро воды было и на еду (если она была), и на помывку, и на стирку. Зимой еще набирали снег. Снега было много, так как улицы никто не чистил.

Самая тяжелая и смертельная зима была с 1941 на 1942 год. Были сильные морозы. Когда я с мамой стоял в булочную за хлебом (а хлеб иногда и не привозили), то видел, как люди замерзали, так как были очень истощены. Мертвых оттаскивали, а люди продолжали стоять. Мы, дети, слышали, как взрослые говорили о том, что зиму надо пережить, а мы все равно победим. В школу я пошел в 1943 году (тогда поступали в школу с семи лет). Школа №222 на Невском, за немецким костелом. В школу все пошли с детскими противогазами. В классе было, по-моему, не более 15 человек. Учились не более трех часов, так как от голода просто засыпали и почти у всех были фурункулы, иногда и гнойные. Если фурункулы были на пальцах, то писать ручкой было очень больно. Авторучек тогда не было. Писали простой ручкой пером №96. Было чистописание и каждую букву надо было, по возможности, красиво выводить. Учителем у нас в 1 классе был военный. Он получил ранение и потому сильно хромал. Он преподавал и грамматику, и арифметику, и другие предметы. Мы любили своего первого учителя, так как он был добрым и по-отцовски относился к каждому ученику. Мы знали, что семья у него погибла в г. Ленинграде. Мы, дети, понимали, что значит потерять всю семью, так как смертей насмотрелись.

Я помню, как учитель нам говорил, что несмотря на трудности и голод, мы все равно победим. И мы, ученики, ему верили. Верить учителю — это значит чувствовать себя в какой-то мере защищенным.

Если кто-то из ребят не приходил в школу, то мы знали — либо заболел, либо умер. Смерть мы воспринимали спокойно, как что-то неизбежное.

Когда в городе отключили электричество, мою мать партийные органы направили работать диспетчером (она была коммунистом с 1919 года) на Кировский элеватор (проспект Обуховской обороны). Мы с матерью там и жили в служебных помещениях. В нашу квартиру на Желябова стали приходить редко, так как идти было очень далеко, а сил было мало.

Вот тогда я впервые увидел, что такое «крысиный» водопой. Крысы, пожалуй, были единственными животными, которые не испытывали голода. Трупов в городе было очень много. Убирали только тех, кого видели, а зимой под снегом мертвых было почти не видно. Крысы — умные животные и, как правило, живут стаями. В определенное время по рупору объявляли, чтобы все уходили в укрытие, так как крысы идут на водопой. На элеваторе у Невы не было гранитного поребрика и крысы могли подходить прямо к воде. Было очень страшно, когда большая стая крыс шла к воде. Черные, рыжие, серые — они шли плотной стаей. Напившись, уходили в город, так как еды для них было вдоволь, мертвецы — хорошая еда. Бороться с крысами было очень сложно, а вреда они наносили много. Забирались в амбары, где хранились мука и зерно, предназначенные для фронта. Там дохли, разлагались, отравляя бесценные запасы продовольствия. Отстреливать было бесполезно, так как крыс было очень много. Мы, дети, боялись их.

Там впервые я увидел, как показательно расстреливали воров, которые из хранилищ воровали муку или зерно, несмотря на то, что в помещениях висели плакаты, что за кражу зерна или муки — расстрел. Когда я это увидел, то спросил у матери: «Это расстреливают немцев?» То, что ответила мне мать я запомнил на всю жизнь. Мать мне сказала, что расстреливают не немцев, а тех, кто украл у голодных кусок его хлеба. Тогда я не понял смысла ее слов, но, прожив большую, голодную и трудную жизнь, я дал оценку тому, что увидел. Мера наказания очень жестокая, но в то голодное время была единственно правильная и необходимая. Такая мера устрашала от совершений преступлений. Если бы такой меры не было, то разворовали бы многое.

Страх смерти присущ всему живому: воробей боится кошки, кошка боится собаки, собака боится человека, человек боится наказания и смерти. Вот почему смертная казнь за зверские преступления: убийство детей, женщин, стариков, убийство нескольких лиц при полной доказанности вины — необходима и оправданна.

Помнится, как радовались взрослые и мы, дети, вместе с ними, когда по радио объявили о прорыве блокады. Это был праздник у всех.

Осенью 1943 года нам в школе стали в столовой выдавать салаты из капусты и моркови, но не много, по две столовые ложки, политые каким-то маслом. Салат съедали до последней крошки, а блюдца облизывали. Первые витамины. Кормили нас бесплатно.

Также в школе стали давать пивные дрожжи. У многих ребят были фурункулы. В школе на верхнем этаже находился большой спортивный зал. Нас собирали в этом зале. Вдоль стен стояли топчаны. Ребятам младших классов давали по полстакана дрожжей, а страшим — по целому. После этого мы ложились на топчаны и, как правило, засыпали. Дрожжи нам очень помогли, фурункулы стали пропадать.

Весной 1943 года ребята с нашего двора бежали в Летний и Михайловский сад, а также на Марсово поле собирать крапиву и лебеду. Мать варила из этого суп. Когда по Неве пошла корюшка, мы, ребята, бежали к Лебяжьей канавке у Летнего сада и ловили корюшку сачками. В блокаду корюшку рыболовный флот не ловил, и ее было много. Вот тогда мы наедались досыта. Мать варила из корюшки суп и жарила ее. Дома мы корюшку сушили и старались насушить как можно больше.

В 1943 и 1944 годах осенью мы, ребята, собирали желуди в Летнем и Михайловском саду. Мать жарила желуди, а потом молола их в кофемолке. Получался желудевый кофе. Он был очень горький, но с сахарином пить было можно. Этот кофе поддерживал в нас силы.

Наша детская помощь нужна была взрослым, особенно, если во время бомбежек или обстрела засыпало бомбоубежище, где мы находились. В этих случаях взрослые проделывали в обломках небольшие отверстия, через которые мы, ребята, выбирались наружу и бежали искать военных, милицию или просто взрослых, показывая, где засыпаны люди.

После прорыва блокады директор и учителя школы, собрав нас в актовом зале, объявили нам, что мы, октябрята, обязаны помогать взрослым. Нам давали несколько лестничных клеток, которые мы обязаны были обходить ежедневно. Многие квартиры не закрывались, так как закрыв дверь, обессиленные люди зачастую не могли ее открыть. Мы заходили в открытые квартиры и, если видели совсем обессиленных людей, бежали в жилконтору и говорили, где люди нуждаются в помощи. Были случаи, когда, приходя в квартиру, мы обнаруживали, что мать уже мертва, а ребенок еще жив. Если маленький ребенок мог ходить, мы отводили его в жилконтору. Если ребенок был совсем маленький и не мог ходить, мы на куске брезента (его нам выдавали) приносили его в жилконтору или несли в здание Капеллы, куда свозили найденных детей. Также мы сообщали, в каких квартирах находятся мертвые, так как их сразу снимали с довольствия. Обходить квартиры должны были дворники, но обход они делали не всегда.

Люди знали, что дворники часто занимались мародерством. Дворники, в основном, были или неграмотные, или малограмотные. У мертвых они забирали карточки, деньги, золото или серебро — если было, ценные вещи (в особенности из одежды).

Самые богатые люди в блокаду были дворники. У них всегда можно было купить хлеб и другие продукты. В нашем доме тоже был такой дворник — татарин Ахмед. Когда мать попросила поставить нам в комнату буржуйку, этот Ахмед потребовал у матери ее каракулевую шубку, папину летную кожаную куртку на меху и золотые часы, которые мать очень берегла, так как это был подарок моего отца.

Мой отец погиб в 1942 году на Ленинградском фронте, защищая «Дорогу жизни». Похоронен на Пискаревском кладбище.

Нам нужно было тепло, чтобы выжить, мать отдала дворнику все, что он потребовал. «Буржуйку» он поставил и даже обложил кирпичом, благо много рядом было разбитых домов, где можно было взять кирпич. Света не было, и мы пользовались коптилками. Они дымили, и в комнате стоял запах гари. «Буржуйка» нас очень спасала, можно было греться и что-то на ней варить.

Помнится, что в 1943 и 1944 годах, несмотря на тяжелые условия, взрослые устраивали для детей новогодние праздники в школах и Дворце пионеров. Были елки. Их привозили военные.

В первых классах я учился хорошо, а потому получил билет на елку во Дворец пионеров. Был Дед Мороз и Снегурочка, игры и песни. В конце нам дали подарки. Они были небольшие, но мы радовались. В подарке были сухари, несколько кусочков сахара, несколько конфет и 2–3 окошечка шоколада. Позже мы узнали, что эти подарки для нас собрали солдаты и матросы Ленинградского фронта. А ведь эти продукты были частью их армейского пайка. Даже в такое время солдаты фронта думали о детях и старались сделать им маленький праздник. Я видел два таких больших праздника — это день снятия блокады в январе 1944 года и 9 мая, день Победы. В день снятия блокады мы, все ребята, выбежали на лед Невы и впервые жизни увидели салют.

Это была всеобщая искренняя радость. Люди смеялись, плакали, обнимали друг друга. Мы, дети, радовались вместе с ними. После снятия блокады по карточкам стали выдавать больше продуктов. В школе появились обеды (бесплатные). Взрослые и мы, дети, ходили гордыми за то, что отстояли свой город. Был еще большой праздник — в мае 1945 года — день Победы. Такого ликования я больше не видел никогда. Люди обнимали военных, целовали их, качали. Вечером был большой салют, а на Дворцовой площади танцы под военный оркестр. Гуляние было до утра.

В конце мая в школе нам объявили, что по Невскому на Дворцовую площадь пойдут солдаты Ленинградского фронта во главе с маршалом Говоровым, то ли для построения, то ли для парада. Наша, школьников, задача — обеспечить солдат водой. Из дома взять бидоны и чайники. Помню, что день был жарким. Солдаты шли в гимнастерках. Шинели были свернуты и переброшены через плечо. Колонна продвигалась очень медленно, так как ленинградцы останавливали солдат, обнимая их и целуя. Видя нас с бидонами и чайниками солдаты просили воды. Обращались примерно так: «Сынок, нет ли водички?», мы с радостью наливали им воду во фляжки или давали кружками. Солдаты прижимали нас к себе, поздравляли с победой. Каждый старался нам что-нибудь дать. Давали сухари, сахар или звездочку на память. Говоров ехал на коне, и мы с восторгом смотрели на него. Мы знали, что Ленинградским фронтом командовал он.

Я вместе с ребятами нашего двора видел казнь фашистских преступников на площади у кинотеатра «Гигант». Мы приехали на трамвае на место казни часа за два. Тогда там не было высотных домов, а были в основном трехэтажные. Мы, ребята, хотели видеть казнь с крыш домов, но местные ребята пропускали на крышу только за деньги. Мы знали это, потому и вытрясли все деньги из своих копилок.

Виселица была оцеплена солдатами в несколько рядов. Народу собралось очень много. Немцев привезли на полуторке. В основном это были эсесовские и гестаповские офицеры. По каждому из них был зачитан приговор, в котором указывались совершенные ими зверства. Толпа народа буквально ревела от негодования. И только солдаты охраны сдерживали людей от самосуда над фашистами.

У нас, детей, также не было к ним жалости. Уж слишком много горя и зла они принесли в наш город. Мы не воспринимали их за людей. Они были для нас как смертельно опасные животные.

Трупы казненных скоро сняли, смотреть на них было страшно, так как они были закиданы камнями и обстреляны из рогаток. На них излилась вся ненависть к фашизму.

После снятия блокады мы, ребята, ринулись к Пулковским высотам. Искали трассирующие патроны и другие военные трофеи. Приезжали на трамвае — «американке», который ходил от Казанского собора до Средней Рогатки (там теперь памятник защитникам Ленинграда). Хотя до Пулковских высот было довольно много военных патрулей, мы находили способ их миновать.

Искали мы и землянки, в основном немецкие, отличали их от наших землянок по укладке. Если блиндаж был сделан из 5–6 рядов бревен, то это был эсэсовский блиндаж. Там можно было найти либо галеты, либо пачку сигарет, а повезет, так и банку тушенки.

Нас ловили военные и отводили на КПП. Там нам давали хорошую взбучку, но найденную еду не отбирали, а найденные нами боеприпасы отбирали обязательно. Перед тем как нас отпустить, военные чаще всего угощали нас чаем с хлебом, намазанным американским повидлом.

Отпуская нас, военные говорили, что если еще раз нас задержат, то сообщат в школу и родителям. Это нас сдерживало. Эти поездки многим ребятам стоили жизни или вели к инвалидности. Подрывались в основном от гранат или при развинчивании снарядов. Вскоре проход на бывшее поле боя был окончательно закрыт плотным заслоном военных.

Город оживал от войны довольно быстро. Восстанавливались разрушенные дома и строились новые. Люди работали на восстановлении города с душой. Из земли в саду Дворца пионеров были вырыты Клодтовские кони. Когда коней везли по Невскому и устанавливали на Аничковом мосту, люди испытывали большую радость. Мы радовались вместе со взрослыми. Стали открываться музеи — Эрмитаж, Морской музей, Русский музей. Мы, блокадные ребята, старались попасть в каждый музей. Для нас каждый музей был открытием. Убегали даже с уроков.

В школе тогда учились в два этапа: до семилетнего образования и до десятилетнего образования. Проучившись семь лет, я получил свидетельство и поступил в ремесленное училище на отделение слесаря-судомонтажника. Училище закончить не успел, так как тяжело заболел. Врачи поставили диагноз: «очаговый туберкулез», запретили работать с металлом. Из училища мне пришлось уйти. Лечился я долго, но все же вылечился. Вероятно, блокада была толчком к моей болезни.

В 1944 году в Ленинград вернулась труппа Александрийского театра, и моя мать поступила работать в театр на должность коменданта, ее хорошо знали артисты театра, так как 1932 году, в должности помощника директора, по заданию С.М. Кирова, она проводила основные отделочные работы к 100-летнему юбилею театра. Так как я почти все вечера проводил в театре и знал почти все его помещения, то и меня знали артисты.

Театр — это особый мир искусства, со своими талантами, красотой, восхищением и завистью.

Вечерами я поднимался на пятый ярус и смотрел все постановки. Какие прекрасные спектакли ставились в этом театре: «Победители», «За тех кто в море», «Великий государь», «Борис Годунов», «Дворянское гнездо», «Мачеха», «Жизнь в цвету», «Незабываемый 1919», «Полководец Суворов», «Таланты и поклонники», «Нашествие», «Живой труп» и много других спектаклей классического русского репертуара.

Время и смерть забрали уникальную труппу этого театра, таких как: Черкасов, Симонов, Борисов, Чесноков, Малютин, Толубеев, Адамовский, Гайдаров, Жуковский. А какие гениальные были актрисы: Рашевская, Тиме, Алешина, Домашова, Александровская, Штыкан, Мамаева и много других! Труппу на протяжении тридцати лет возглавлял Л.С. Вивьен, гениальный артист и великолепный режиссер. Еще учась в школе, я иногда принимал участие в спектаклях, где требовались дети. В 1954 году мать устроила меня учеником в гримерный цех театра. Профессия очень интересная, но довольно трудная. Уже став художником-гримером мне посчастливилось работать непосредственно с такими великими актерами, как: Толубеев, Горбачев, Фрейндлих, Адашевский, Черкасов, Симонов. Задача гримера — хорошо знать лицо актера, с которым работает. Если актер чувствует себя внешне в образе, который он играет, то ему легче передать и внутреннее содержание роли. И в этом ему должен помогать гример, в особенности в пьесах классического репертуара. Спектакли ставились в костюмах и декорациях той эпохи, о которой написал автор. Сейчас, к сожалению, это все утрачивается.

Работая в театре, я окончил школу и поступил в Университет на юридический факультет. Вероятно, сказались гены. Мой дед и прадед также были юристами. Актером я никогда не хотел быть. На актера нельзя выучиться. С этим талантом надо родиться. Я знал артистов, которые не имели высшего театрального образования, но были великолепными артистами: Скоробогатов, Левицкий, Новский, Малютин — артисты от рождения.

Работая еще в театре и учась в университете, я пришел в прокуратуру города и попросился стать общественным помощником следователя. Меня взяли и прикрепили к старшему следователю прокуратуры по делам несовершеннолетних Олегу Васильевичу Прокофьеву. Он оказался не только высочайшим профессионалом, но и человеком большой культуры, такта и с огромной амплитудой знаний. Мне повезло. В театре я в основном работал вечером, когда шли спектакли, а днем я был в прокуратуре. Я присутствовал на допросах, очных ставках, выезжал вместе со следователем на места происшествий, составлял процессуальные документы и т.п. Следователь учил меня и готовил к практической работе.

Работа следователя очень сложная и разносторонняя. Работа с людьми, да еще с преступниками всегда очень сложна. На последнем курсе университета мой следователь-учитель сказал, что самое слабое место в работе следователя — это экспертиза. Я ушел из театра и поступил на работу в Ленинградскую научно-исследовательскую криминалистическую лабораторию на должность научного сотрудника. Стал изучать трассологию и баллистику. Моим руководителем был прекрасный ученый Михаил Григорьевич Любарский. Человек глубоких знаний в области криминалистики и высокого интеллекта. Через полтора года я сдал экзамен и получил звание эксперта-трассолога, а через год поступил следователем в прокуратуру Дзержинского района, где к тому времени прокурором района был мой учитель О. В. Прокофьев. Я рад, что выбрал эту профессию. Она зло не оставляет безнаказанным. Потом я работал следователем в прокуратурах Московского и Петроградского районов, прокурором в следственном управлении, заместителем прокурора Василеостровского района, а в дальнейшем меня назначили прокурором Красносельского района. На этой должности я проработал 10 лет, то есть два конституционных срока. После этого я снова стал работать прокурором в следственном управлении прокуратуры города. Приходилось выступать в качестве государственного обвинителя и в районных судах, и в городском суде.

Так сложилась судьба блокадного мальчишки Морозова.

Мы, блокадные дети, а я прожил в Ленинграде все 900 дней, вначале узнали, что такое смерть и как она выглядит, а потом уже узнали, что такое жизнь. Блокадные дети никогда не были богатыми, но после войны жили весело и счастливо, никому не завидуя, и были рады, что остались живы.

Мы, блокадные дети, остались живы потому, что за наши жизни в землю ложились солдаты нашей армии, ложились в землю наши отцы и матери, братья и сестры. Матери закрывали своими телами детей, принимая раны и смерть на себя.

Мы, блокадники, помним их подвиг. Нынешнее поколение молодежи должно знать подвиги прошлых поколений, преклоняться перед ними и чтить их память.

В школах хотя бы один раз в год должен показываться документальный фильм «Обыкновенный фашизм». Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вызывает возмущение тот факт, что в стране, которая уничтожила фашизм, появляются какие-то организации фашистского толка. Такие организации должны беспощадно выкорчевываться из страны, как ядовитые сорняки.

Должны очень строго наказываться те, кто глумится и разрушает памятники воинской и народной славы, кто не чтит подвиг своего народа. Ужасы и страдания людей, блокадников и детей периода 1941–1945 годов никогда не должны больше повториться. Национализм и религиозный фанатизм в конечном итоге всегда будут приводить к фашизму, а это горе, унижение, страдание и смерть для многих народов.