Ветераны Великой Отечественной войны - участники войны - Прокуратура г. Санкт-Петербург
Проходил службу в Вооруженных Силах СССР с октября 1939 года по май 1946 года. Воевал на Ленинградском, Белорусском, 4-ом Украинском фронтах.
За проявленные мужество и храбрость в годы Великой Отечественной войны награжден орденом Отечественной войны II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Ленинграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».
После демобилизации с отличием окончил юридический факультет Ленинградского государственного университета, а затем 36 лет проработал в органах прокуратуры в должностях следователя прокуратуры района, прокурора района в Ленинградской области, прокурора отдела, начальника отдела по надзору за рассмотрением в судах гражданских дел прокуратуры г. Ленинграда.
Его трудовые заслуги отмечены нагрудным знаком «Почетный работник прокуратуры».
Классный чин: старший советник юстиции.
Скончался 26 октября 1995 года.
***
Из воспоминаний:
Вероника Кононенко «Человек и закон», №1, 1985 год
Смертный бой не ради славы
О себе Казанцев рассказывал скупо — вспоминал отдельные эпизоды, больше говорил о товарищах. И еще я видела: он торопился уйти. Не потому, что не о чем или не хочется вспоминать, он торопился жить, спешил выполнить все, что положено.
На следующий день Михаил Александрович вытащил из портфеля старую, потрепанную тетрадь:
— Сразу же после войны собрал я свои записи, письма с фронта и по ним составил нечто вроде дневника. Почитайте, может быть, что-нибудь пригодится…
21 августа. Положение на фронте очень тяжелое. Что довелось пережить — не рассказать. Отец тоже под Ленинградом на Волховском. Давно не получал от него писем. Жив ли? Нелегко ему, верно, приходится — немолодой ведь, скоро сорок пять. Может, повезет и мы встретимся. Сегодня в газетах опубликовано обращение Военного совета фронта, горкома партии и Ленинградского Совета депутатов трудящихся к населению Ленинграда. Вклеиваю его текст в тетрадь: «Встанем, как один, на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы. Выполним наш священный долг советских патриотов и будем неукротимы в борьбе с лютым и ненавистным врагом, будем бдительны и беспощадны в борьбе с трусами, паникерами, дезертирами, установим строжайший революционный порядок в нашем городе. Вооруженные железной дисциплиной, большевистской организованностью, встретим врага и дадим ему отпор». Мы все поклялись сражаться за Ленинград до последней капли крови, крепить революционный порядок и дисциплину — в этом сейчас наше спасение, залог победы.
8 сентября. Фашистские клещи, охватившие Ленинград, сжались. Началась блокада. Ленинград стал фронтом. На окраинах города жители роют окопы и противотанковые рвы, устанавливают проволочные заграждения, устраивают лесные завалы. Женщины и девушки — ведь они городские, непривычные — впервые в жизни взялись за пилу, топор и лопату, работают неумело. Приходится им очень тяжело, но себя не щадят. Спецодежды ни у кого нет, в туфельках приехали, в легких пальтишках. Многие уже простудились, но я слышал, что заболевшие категорически отказываются вернуться домой, все остаются на оборонных работах.
А мы тут, на передовой, бьемся за каждый клочок земли, за каждый бугорок. Стараемся изматывать фрицев, как только можем. Вчера ходили в разведку боем. И вдруг прервалась связь. Комбат приказал — немедленно восстановить связь! Того и гляди операция сорвется, без связи нельзя людей вперед вести. Послали Петю Обметко искать повреждение. А кругом такое творится — описать невозможно. Фашисты увидели, что батальон поднялся в атаку, и весь огонь из орудий и минометов обрушили на наш квадрат. Все летит вверх: земля, деревья. Вой, грохот, дым. Обнял Петя меня и говорит: «Прощай, брат, если что, сообщи невесте». Не вернулся Петя, погиб. Еще четверых послали — ничего ребята не обнаружили, вроде линия в порядке, а телефон у комбата не действует. Ладно, что хоть вернулись живые, но всех здорово покалечило. Пришла моя очередь идти на эту поляну смерти. Ползу, как уж, головы не поднимаю. А немец все лупит и лупит, ну, думаю, конец пришел! Правду говорят, перед смертью вся жизнь перед глазами проходит. Так и у меня, будто кто кинофильм прокрутил, все увидел: маму покойную, события разные и все за один миг. Как я этот проклятый обрыв отыскал, сам не помню. Оказалось, линию связи танк гусеницами повредил, а на взгляд незаметно. Ну, восстановили мы связь и в бой пошли. Дали фашистам прикурить. И пленных захватили. Пишу и не верю, что жив остался. Сколько воюю, а в таком аду еще не бывал. Пусть мы все здесь погибнем, но великий город, ни разу не оскверненный врагом, никогда не будут топтать фашистские сапоги!
9 сентября. Вчера вражеская авиация зверски бомбила Ленинград. Даже до нас доносился грохот взрывов, было видно, как полыхают пожары. Черный столб дыма застелил полнеба. Сегодня стало известно, что это горят Бадаевские склады и жировой завод. Над нашими головами летят самолеты и снаряды — немцы уже неделю как обстреливают город из тяжелых орудий. Но и мы тоже не даем им покоя. Получили приказ взять высоту. Провели артподготовку, поднялись в бой и выбили фрицев из передовых окопов. Удирая, они все там побросали — и галеты, и шнапс. Несмотря на минометный обстрел, добрались мы до макушки этой горы, — начали зарываться в землю. Грунт тяжелый — сплошь камень. Только я для себя и своей аппаратуры окоп вырыл, как фрицы совсем озверели — такой шквал огня на нас обрушили, что на этой высоте живого места не осталось. А тут снова приказ — овладеть полосой обороны на северном склоне. Людей у нас почти не осталось, многих ранило. Просим артиллеристов: «Поддайте огоньку!» — а они отвечают: «Лимит вышел!» Понятно, блокада — с боеприпасами туго, им снаряды экономить приходится, пошли так. Бегу, стреляю, за собой проволоку тяну. У окопов схватились мы с фашистами врукопашную. Кое-кто из ребят дрогнул — молодые, неопытные, да и страшно это, когда на тебя штык летит… Ну, а мы, старички, кто с финнами воевал, натренированы, школу хорошую прошли, — на испуг не возьмешь. Словом, северный склон взяли. Будем теперь зубами за него держаться. Самое главное, за эти дни убедились: врага бить можем, а значит, победа придет!
30 сентября. Только что вышел из госпиталя. Ранило — задела разрывная пуля. Поправился быстро, потому что молодой и организм у меня крепкий. Врач говорит, что другой бы на моем месте провалялся дольше. Направили на курсы младших лейтенантов связи, велели долечиваться. Что я только не делал, как не просился на передовую, ничего не помогло! Говорят, надо учиться, повышать боевое мастерство, город уже стал фронтом, и нам, возможно, придется вести уличные бои. Повсюду в окнах домов, как в амбразурах, устанавливают пулеметы. Ленинград ощетинился штыками, огневыми точками, заграждениями. Мой дот в доме на углу Фонтанки и Московского проспекта. Отсюда я не уйду никуда, не сделаю ни шагу назад! Гражданское население тоже готовится к уличным боям. Помогаем ребятам и девушкам подшефного завода овладевать стрельбой из винтовок и пулеметов, учим метать гранаты. Ленинград опять бомбили. Вражеская артиллерия по-прежнему постоянно обстреливает город. Горит здание бывшего сената. Сильно пострадал Кировский театр.
22 октября. Тревоги объявляют каждые 10–15 минут. Разгребаем руины, вытаскиваем убитых и раненых. Вчера снаряд попал в трамвай. Почти всех убило. Одной девчушке оторвало руку. В кулачке у нее была зажата продуктовая карточка. Девочка плачет — где моя карточка? И не чувствует, что у нее руки нет. В дом на улице Мира попала фугасная бомба. Погибли все. Чудом уцелел только грудной младенец — его кроватку прикрыл упавший шкаф. Когда мы вытащили мальчонку, на него было страшно смотреть — закопченный, весь в осыпавшейся штукатурке, совершенно синий от холода. Не знаю, выживет ли? Очень жалко детей и женщин: за что они так страдают? Разрушен Народный дом. Когда мы прибыли тушить пожар, в этом районе было светло, как днем. Только по небу расплывалось зловещее черное облако. Словно залитые электрическим светом рельсы, по которым когда-то неслись вагонетки аттракциона американских гор, четко вырисовывались на фоне ярко-красного зарева. Оно горело над городом гигантским костром, его отблески отражались в Неве, и казалось, что вся вода в крови. Тяжело и больно смотреть на все это. Под Москвой идут тяжелые бои. Гитлер стянул к столице все силы. Угрожает стереть с лица земли Москву и Ленинград как источники красной заразы. Немцы хотят истребить наш народ, нашу культуру. Вчера бомба упала недалеко от последней квартиры Пушкина. У меня руки дрожат от ненависти, не могу больше терпеть, не могу — скорее бы снова на фронт!
30 октября. По радио выступала Ольга Берггольц, она читала стихи:
Всем, что есть у тебя живого,
Чем страшна и прекрасна жизнь
— Кровью, пламенем, сталью, словом
Опрокинь врага, задержи!
Я готов, я все сделаю, зубами буду рвать глотки проклятым фрицам. Их танки не пройдут через наши завалы и заграждения. А если все-таки начнутся уличные бои, заминируем мосты, здания, и на голову фрицев обрушатся груды камня и железа!
3 ноября. Становится голодно. Первое снижение продовольственных норм произошло второго сентября, второе — десятого, третье — первого октября. Туже затягиваем ремни. Тыловикам хлеба дают меньше, чем на передовой, но гражданскому населению приходится еще тяжелее.
Каждый вечер несем патрульную службу по городу. На улицах темень страшная. Только по черному, без звезд, небу бродят прозрачные щупальца прожекторов. Люди движутся, как слепые, вытянув вперед руки, чтобы не натолкнуться на встречных. Некоторые прикрепляют к пальто что-то вроде значков, обмазанных фосфором. Эти светляки то тут, то там возникают и гаснут в темноте, и меня охватывает такое чувство, будто я снова у себя в тайге. Однако порядок в городе сохраняется образцовый, нарушений почти нет.
Получили приказ вылавливать ракетчиков. Но слухи о них, по-моему, сильно преувеличены. Когда жильцы домов говорили, что где-то кто-то пустил ракету для того, чтобы навести на цель немецкие самолеты, мы делали все, чтобы задержать лазутчика, однако ни один случай не подтвердился. Вероятно, в таком огромном городе есть и предатели, но я уверен — их мало.
5 ноября. Сегодня произошло радостное событие — ходили на «Баядеру». Оказывается, театр музыкальной комедии не эвакуировался и спектакли дают каждый вечер. Попасть туда совершенно невозможно. Люди занимают очередь в кассу с шести часов утра. Меня и еще трех курсантов наградили билетами как отличников боевой и политической подготовки. Все нам очень завидовали. И было чему. Жизнь в Ленинграде суровая: голод, холод, обстрелы — все это действует угнетающе. Вечером город погружается в абсолютную темноту, электроэнергии нет, ее дают только в Смольный да оборонным предприятиям, в подъездах домов синие лампочки и то не везде. Люди жгут лучину или сидят при коптилках. А в театре все, как в мирное время: люстры горят, настроение праздничное, приподнятое. Вот люди и стремятся туда, чтобы отдохнуть душой, отвлечься. Правда, помещение театра не отапливается. Сидели в пальто и шинелях, аплодировали, не снимая варежек. Зато как аплодировали!
Замечательно исполнила свою роль Колесникова — сколько в ней огня и задора! Нет слов, чтобы выразить восхищение этой артисткой, ее волей и мужеством. В зале холод, от дыхания певцов на сцене пар, мы в шинелях-то закоченели, а она выскочила на сцену в шифоновых шароварах, в туфельках на босу ногу. Смотрим, посинела, потом сделалась лиловой. Тут все начали кричать: «Да накиньте на нее что-нибудь, замерзнет!» Но артистка не ушла, так и осталась в своем легком костюме и роль довела до конца. После спектакля весь зал встал, многие, сняв шапки, кланялись артистам — они такие же, как мы, голодные, а нашли в себе силы порадовать и ободрить нас!
Только кончился спектакль, начался налет. В соседний с театром пятиэтажный дом попала фугаска. Жильцов завалило. Мы бросились вытаскивать пострадавших из-под обломков. Вместе с нами работали и артисты. Они даже переодеться не успели. Я видел, как один из них во фраке, с каской на голове тушил огонь из брандспойта. Балерины в пальто, накинутых поверх юбочек с блестками, таскали носилки с ранеными и убитыми. Никогда, сколько бы мне ни осталось жить, не забуду этого вечера!
7 ноября. Сегодня отпраздновали 24-ю годовщину Октября. Слушали речь товарища Сталина во время парада, который состоялся, как обычно, вопреки всему. Только войска шли через Красную площадь прямо на фронт. Умрем, но отстоим Москву и Ленинград, третьего быть не может!
20 ноября. Снова снизили продовольственные нормы. Рабочим теперь выдают по 250 граммов хлеба в день, служащим, иждивенцам и детям по 125. Хлеб сырой, с примесью целлюлозы и чего-то еще, пахнет плесенью. Кроме булочных, почти все магазины закрыты, но Книжная лавка писателя у Аничкова моста и нотный магазин работают. Плохо то, что пожары теперь почти не тушат — нечем и некому. Видел, как горел Гостиный двор — трещит огонь, языки пламени поднимаются высоко в небо, а кругом ни души. Тишина, безмолвие. От этого, честно говоря, становится жутко.
30 ноября. В школьных бомбоубежищах начались занятия. Закутанные в шали и одеяла малыши идут, медленно переставляя ноги, но идут! Несмотря на голод и обстрелы. Люди слабеют с каждым днем. Вчера увидел у решетки Летнего сада женщину, она сидела на асфальте. Поднял, помог добраться до дома. У меня тоже временами кружится голова, очень хочется есть. Но надо терпеть, надо жить и бороться.
15 декабря. Сегодня хорошие вести: немцев разгромили под Москвой и Тихвином. Но в Ленинграде все еще очень тяжело. Город замерзает. Лопнули водопроводные и канализационные трубы. Давно стоят троллейбусы и трамваи. Оказывается, можно привыкнуть к обстрелам и тревогам, а к голоду нельзя. Люди корчатся и мучаются от голода, как тяжелораненые. Умирают.
На прошлой неделе встретил старого товарища — Николая. Вместе учились в институте, еще до войны с белофиннами. Он приехал с передовой на два дня в командировку. Рассказывает, что у них паек тоже скудный. Пусть не такой, как у горожан, но вcе-таки очень урезанный. Немцы не жалеют ни мин, ни снарядов. Были дни, когда на участке его батальона оставалось всего несколько бойцов. Фрицы издеваются: насаживают на штыки булки, поднимают их над окопами, зовут переходить к ним. Обещают, сволочи, сытную кормежку в плену. Кричат, что истребят нас или мы сами подохнем с голоду. Однако Николай говорит, что из его батальона не было ни одного случая перехода к немцам.
17 декабря. В первое же увольнение пошел к родным Николая. Конечно, пешком. Троллейбусы и трамваи в сугробах, сверху на них наросли снежные шапки. Дома, деревья, столбы, провода в инее. Город похож на замороженный лес после бурелома. Только лес этот мертвый. Никакой живности не видно. Кошки и собаки или разбежались в поисках пищи, или их, скорее всего, съели. Воробьи тоже куда-то подевались.
Люди бредут цепочкой, держась за руки, на Неву, к каналам, открытым люкам. Некоторые не доходят до воды, падают и умирают. На Невском возле Гостиного двора образовалась ледяная горка. Воду расплескивают, вот лед и нарастает. Под коркой льда видны трупы. Женщины с чайниками и кастрюльками ползут по горке и скатываются вниз. Набрать воды — целая проблема. Начал помогать кому-то, и вдруг у меня ноги подкосились, стали как ватные. Пришлось посидеть немного, отдышаться. Болит сердце, все время слабость, наверное и у меня началась дистрофия.
18 декабря. Во многих местах улицы города завалены битым кирпичом, рухнувшими балками — следы бомбежек и артобстрелов. А воздух удивительно прозрачен и чист — трубы заводов не дымят. Поэтому и снег ослепительной белизны, как у нас в деревне. Но кое-где он припорошен гарью пожаров. В домах зияют рваные обгорелые дыры. По тротуарам не пройдешь — все они в смерзшемся снеге. Шел по тропинке-траншее, протоптанной между сугробами. Наконец добрел до дома. Еле взобрался по лестнице на третий этаж. Лестница скользкая, как ледяная горка, — туалеты не работают, и все сюда выливают.
В квартиру вошел без стука — теперь никто двери не закрывает — и словно в подземелье попал. Окна забиты фанерой, тьма кромешная. На ощупь обнаружил в норах из одеял и ватников на кровати четверых. Думал, все умерли, оказалось — живые. Первым зашевелился братишка Николая. Он был закутан в женский платок, весь в копоти и страшно худой. Протянул ко мне ручку и спрашивает: «Ты мне хлебца принес?» Потом очнулась мать, выползла из норы, начала растапливать каким-то хламом буржуйку. Чад идет, а тепла нет. Пришлось выломать доски паркета, отпилить ножки письменного стола, и огонь занялся веселее. Я принес им сухарей, бутылку хвойного экстракта и кулек леденцов — больше ничего сэкономить не смог. Попили мы чайку и немного отогрелись. Жаль, что коптилки у них нет, нечем ее заправить. В следующий раз постараюсь раздобыть хоть немного керосина или, если повезет, лампадного масла.
Дед и бабушка Николая совсем плохи, лежат. А врачи говорят, как ни трудно — ложиться нельзя. Потому что обнаружилась такая закономерность: если ослабевший человек залег, он погибнет. Пытался убедить стариков подняться. Баба Феня встала, а дед не смог.
Родные Николая живут, как все ленинградцы. Съели все, что смогли, даже лекарства из аптечки: глицерин, вазелин, касторку, мази разные. Иногда варили дуранду — жмых подсолнечный, но сейчас на рынке его уже не достать. Варили и студень из коровьей шкуры, в него добавляли столярный клей, но и он у них уже кончился. Того, что привез Николай, им ненадолго хватило. Так что в доме абсолютно нечего есть. Мария Ивановна еще осенью, когда могла ходить, добрела до Бадаевских складов, накопала там сладкой земли. На морозе она стала как камень. Раскололи колуном, отогрели — ничего, есть можно, похожа на жирный творог. Когда возвращался в казарму, попал под обстрел. Снаряд угодил в машину с хлебом. Шофера убило. Темно, буханки в снегу валяются, хватай и беги. Но никто ничего не тронул. Все аккуратно сложили в кузов.
20 декабря. Эту неделю будем работать на Малой Охте, разбирать деревянные дома, они сейчас главное топливо. Все, кто держится на ногах, заняты заготовкой дров на окраинах города. Машин почти совсем нет, лошадей тоже. Люди впрягаются в сани и так везут бревна, по дороге многие падают. Однако в Летнем саду не тронуто ни одного дерева. Кроме заготовки дров, наши курсанты помогают работникам хлебозавода. Там тоже нет воды, а ленинградцы ждут хлеба, стоят в очереди целыми сутками. И вот женщины, чтобы испечь хлеб, таскают ведра с Невы. Многие из них не выдержали, погибли.
25 декабря. Прибавили норму хлеба, рабочим 100, остальным по 75 граммов. Это обнадеживает. Но люди продолжают замерзать и умирать. Скорее бы наладились дела на Дороге Жизни! Рад, что меня направили на Ладогу.
***
Ладоге предстояло стать единственным спасением Ленинграда, его отдушиной и надеждой. В первые месяцы блокады к наскоро построенной пристани Осиновец с другой стороны озера доставили 25228 тонн продовольствия. Этих продуктов было мало, гораздо меньше того, что требовалось, но и они помогли продержаться. Продовольствие везли на баржах и буксирах, под постоянной бомбежкой, много судов было потоплено.
К ноябрю создалось просто катастрофическое положение: полузамерзшее озеро не пригодно для судоходства, нельзя использовать и дорожный транспорт. Надо было ждать, когда Ладога встанет.
Наконец озеро замерзло. Но в начале декабря дорога по Ладоге еще не стала Дорогой Жизни. Трещал неокрепший лед — машины как следует не загрузишь, у водителей нет опыта работы в таких сложных условиях, к тому же трассу все время обстреливали и бомбили. Машины взлетали на воздух, горели, проваливались под лед, и, пока не затягивались полыньи, можно было увидеть, как светились в глубине размытые огни их зажженных фар.
Предстояло прикрыть дорогу с воздуха зенитными и армейскими береговыми частями. Наладить движение машин, создать обогревательные пункты, медицинские палатки, ремонтные летучки.
Воины-дорожники, преодолевая невероятные трудности жестокой зимы, проложили шесть путей через озеро: три в одном направлении и три в обратном. Это устранило встречное движение и помогло водителям делать два-три оборота в сутки. Дорогу регулярно очищали от снега. Через огромные, в 3–4 метра, трещины перекидывали мостики, укладывали бревна. И, конечно же, в первую очередь налаживали связь.
Война — это не только кровь и боль, это еще и тяжкий, изнуряющий душу и тело труд. Изо дня в день, без перерывов и выходных. Вместе со всеми работал на Дороге Жизни, бился за нее и Михаил Казанцев. Дул злой северик. Ветер окутывал озеро непроницаемой белой мглой, срывал одежду, обжигал лицо и руки, слепил глаза. А юноша, который хотел стать учителем и которому пришлось стать воином, по колено в снегу, падая от усталости, тянул и тянул телефонные и телеграфные линии проводов на пути спасения — к Осиновцу. Сквозь пургу и метель, по льду и берегу. Он вернется на Ладогу в сорок третьем году на эти бесконечные километры, обозначенные разбитыми машинами, брошенными вещами, санитарными землянками и могилами. Будет отогревать в палатке озябшие, покрытые кровавой коростой руки, есть свою скудную пайку промерзшего хлеба и налаживать, сохранять эти — нет, не телефонные, а живые, связующие нити великого города с Большой землей. Ему выпадет счастье выжить, и через много лет он придет к музею Ледовой трассы, постоит в березовой роще, посаженной в память блокадных дней, увидит на фотографиях лица погибших и снова переживет все то, о чем писал в своем дневнике. И то, о чем написать не смог.