Селиванов Николай Алексеевич - Генеральная прокуратура Российской Федерации

Родился 19 октября 1923 года в г. Москве. После окончания средней школы в 1942 году призван в армию, окончил Тульское пулемётное училище, участник боёв на Западном и 2-м Белорусском фронтах, был ранен.

Демобилизовавшись, окончил Московский юридический институт, а затем 45 лет работал на должностях научного сотрудника, заведующего сектором ВНИИ криминалистики при Прокуратуре СССР, научным сотрудником, заведующим сектором, заведующим отделом, а затем и директором ВНИИ проблем укрепления законности и правопорядка Генеральной прокуратуры РФ, вышел на пенсию 31 декабря 1996 года.

Государственный советник юстиции 3 класса, доктор юридических наук, профессор, Заслуженный деятель науки РСФСР, Почётный работник прокуратуры, за боевые и трудовые заслуги награждён орденами Отечественной войны 2 степени, Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «Ветеран труда», «Ветеран прокуратуры», неоднократно поощрялся приказами Генерального прокурора СССР и Генерального прокурора РФ.

Скончался Николай Алексеевич 6 ноября 2013 года.

СВЯЩЕННАЯ ПАМЯТЬ

Памяти фронтовых друзей

Я часто войну вспоминаю, пожарища,
Друзей фронтовых, моих верных товарищей:
Копейкина Женю, романтика страстного,
Филолога и пианиста прекрасного,
Кокоренко Колю, вождя молодежного,
Студента из вуза железнодорожного,
И Сашу Дроздова, в полку автоматчика,
А прежде станков на заводе наладчика.

Все трое мечтали о мирной обители,
Но будущий мир свой по-разному видели:
Копейкин с концертами, устланными розами,
Кокоренко с рельсами и тепловозами,
А Саша Дроздов был в мечтах романтических
Создателем умных станков, фантастических.

И были все трое в мечтах приголублены,
Войной же коварной жестоко погублены:
Дроздов пал в бою за деревню смоленскую,
В атаке, нарушившей тишь деревенскую.
Кокоренко сбили осколки зловещие
В пути, на рокаде, на той же Смоленщине.
Копейкин упал в Белоруссии замертво,
Сраженный немецким стервятником-снайпером.

Ушли навсегда, молодые, красивые,
Ушли, не допев свои песни любимые,
Оставив родителей, горем окованных,
Оставив девчонок, еще не целованных,
Братишек, сестрёнок, в любви к ним воспитанных,
И множество книжек, ещё не прочитанных.

Ушли от любимых вчерашние школьники,
Оставив на память им письма-угольники,
В которых родных заверяли старательно:
Мы их побьем, победим обязательно.
Я знаю, что храбрые парни не пятились,
За спины других малодушно не прятались,
С друзьями последним делясь в дни ненастные,
Плечо подставляя в минуты опасные.
Ребятам покончить с войной не терпелось,
Вернуться с победой, ведь жить так хотелось!
И, занимаясь победы обрядами,
Пощеголять боевыми наградами.
Но дни ликования им не достались,
Мечты их благие мачтами остались,
Быльем поросли годы страшные, адские,
Хранят о них память могилы солдатские.

Когда подхожу среди шума окрестного
К известной могиле бойца неизвестного,
Я слышу, я вижу ребят тех нагнувшихся
В прощальном поклоне, домой не вернувшихся.
Слова их взывают: вы честь не уроните,
Глаза умоляют: живите и помните!
Чтоб жили спокойно вы с мирными думами,
Заплачено жизнями нашими юными.
Но только их жизни никем не оплатятся
И слезы невольные медленно катятся.

Памяти друга детства

В начале войны, уж в обстрелянной роте
Исправно служить стал боец молодой,
В царице полей, легендарной пехоте
Аксёнов Никита, солдат рядовой.

Был парень весёлый, кровь в жилах не стыла,
Он не предавался зелёной тоске,
В атаки ходил, отступал, тоже было,
Висел не единожды на волоске.

В окопах сидел, в лазаретах валялся,
Под бомбами бегал, не чуя земли.
Но вот, где-то там след его затерялся...
Родные всё ждали, а письма не шли.

Осенней порой, в блеске золота клёнов,
Нежданно-негаданно в дом у реки
В деревню вернулся Никита Аксёнов
Без отнятых ног и без правой руки.

Сестрёнка Наташа слезами блеснула,
На время какое-то стала немой,
А мать Аграфена руками всплеснула
И зарыдала: родимый ты мой!

Всю ночь не спала, а чуть свет тихо встала,
С собой совладать не умела никак,
И глядя на спящего сына, шептала:
Ты мой горемыка, за что ж тебя так?

Все люди в деревне Никиту жалели
И уважали, подростки – вдвойне,
К Никите не раз приходя на неделе,
Курнуть и послушать рассказ о войне.

Нередко Никиту они забавляли,
Над ним хлопотали сестрёнка и мать,
Но сил ему этим не прибавляли,
А хворь стала часто его донимать.

Четвертый лишь год за войною промчался
В трудах и заботах людских деревень...
И летом однажды Никита скончался
В украшенный ветками Троицын день.

Дорога на кладбище полем бежала.
А гроб словно плыл, как по речке ладья.
Туда вся деревня его провожала
И салютовала ему из ружья.

Деревня печально с Никитой прощалась,
Как водится, дань отдавая любви,
А мать Аграфена спокойно держалась,
Все губы свои искусав до крови.

Когда ж закопали, на холмик упала,
Не в силах сдержать жуткий горя прибой,
И запричитала, всё громче кричала:
Возьми меня, милый сыночек, с собой.

А сердце набатно в груди ее билось,
В толпе, в окруженьи берёз и осин,
И вскоре, не выдержав, остановилось,
Как будто желанье то выполнил сын.

Кончина её омрачила все души,
В немой тишине все застыли на миг,
Но вдруг тишину эту громко нарушил
Наташи полный отчаянья крик.

Любви материнской нет равной по силе,
Ведь это любви лучезарной венец.
И вновь хоронили, всё в той же могиле –
Пристанище двух неразлучных сердец.

На памятник умершим деньги собрали,
Поставили памятник им по весне.
Стоит среди прочих он в гордой печали
Как символ любви и проклятье войне.

Памяти медсестры Кати Азаровой

Помню в гуле свинцовой метели,
Что недели навылет мела,
С нами рядом в солдатской шинели
Синеглазая девушка шла.

Шла она фронтовою дорогой,
Становясь на короткий привал,
Этой девушке, нежной и строгой,
Каждый думы свои доверял.

Для солдат той суровой порою
Как родная сестрёнка была.
Возвращая их в жизнь после боя,
Многим раненым кровь отдала.

Катя часто со смертью венчалась
И всегда оставалась живой,
Но однажды с бедой повстречалась
И погибла от пули шальной.

Эта весть как сирена завыла,
Разнеслась как тревожный набат,
Очень многих бойцов огорчила,
Растревожила души солдат.

Хоронили в глубокой печали,
В окружении стройных берез.
Ей солдаты салют отдавали,
Не скрывая непрошенных слёз.

ФРОНТОВЫЕ КУРЬЕЗЫ
(Свидетелем которых был автор)

«Язык» с музыкой

Кто орден желает и во славе глядеть веселей
В немецком окопе схватить, привести «языка».
Так говорил нам вошедший в землянку старлей,
Бравый помощник начальника штаба полка.

В нашем полку есть немало отважных таких,
С кем уж на ты хитроватый, загадочный рок.
Взяли в охотники шесть молодых, удалых.
Был сформирован отряд за короткий невиданно срок.

Несколько дней тренировок в лесу, у реки,
К бою отряд подготовлен. Сомнения прочь!
Промахов будто возможности не велики,
Брать «языка» наш отряд устремляется в ночь.

Схватка короткая в ближней траншее врага
Светят ракеты, строчит пулемёт в мертвый час.
Вот уж и наша траншея, свои берега,
Выполнен, выполнен строгий приказ.

Лишь «языка» на НП вшестером привели
Сделали обыск, «язык» оказался неглуп.
В брючном кармане «бедолаги» нашли
Вещь музыкальную, то есть гармошку для губ.

Молвил старлей, улыбаясь, спасибо врагу.
Кто из Вас может сыграть наяву, не во сне?
Тут я признался: немного могу.
Так что губная гармошка досталася мне.

Прежде чем этот предмет музыкальный вручить
Чёткий, короткий наказ был таков:
Песни и марши, зовущие в бой, разучить
И в нужный час поднимать настроенье бойцов!

История с «баяном»

Село Заболотье стоит на краю у большого оврага,
У немцев удачно отбили его утром рано.
А вскоре из штаба исчезли штабные бумаги,
Что были положены в черный футляр для баяна.

В тот вечер все в штабе, трудясь, очень поздно заснули
На пост часовым был поставлен ефрейтор Соломин,
Наверное, он, очутившись случайно на стуле,
Вздремнул ненароком в уютном, натопленном доме.

А враг-диверсант и воспользовался тем моментом
Или солдат нерадивый в избу заглянул на минутку,
Баян утащил, а увидев, что там документы,
В снегу где-нибудь закопал их, струхнув не на шутку.

Наутро отряды солдат поисковые быстро создали
И стали искать, для начала в глубоком овраге,
Затем снег в селе и вокруг дружно перекопали,
«Баян» же злосчастный нигде не нашли бедолаги.

За дело взялись следопыты, круг версий своих выдвигая,
А к вечеру ларчик, шутя, очень просто открылся:
«Баян» капитан взял, ночные посты проверяя,
По этой причине начштаба безбожно и зло матерился.

Работники штаба в дыму папиросном угрюмо сидели,
Сотрудники органа «Смерш», те естественно были в ударе.
Ефрейтора, ротой штрафной попугав, пожалели.
Отбыл гауптвахту в приличном колхозном амбаре.

Под обстрелом

Прибыв на фронт в суете и заботе,
Четвертые сутки мы немцев колотим.
Нам так повезло, воевали так ловко,
У них отобрали деревню Козловка.

И тут же с огромною силой убойной
Стали немцы палить из дальнобойной.
Как будто желая посмертную свечку,
Бросился в дом, там налево, под печку.

А там уж лежат, я без тени улыбки
Ложусь на кого-то, нырнув туда рыбкой.
Под грохот снарядов налёт переждали,
И зашевелились, и заворчали.

Гляжу, подо мною начальник не мелкий,
Он буркнул: скорее слезай, надоел ты.
Тут в душу мою была радость налита,
Собой прикрывал я полка замполита.

Случай на ферме

Немцы поспешно, с позором бежали, оставив село.
Вскоре на ферме колхозной двум бойцам повезло.
Там у ограды пристроилась свежего сена копна,
Вдруг ни с того, ни с сего, неспроста шевельнулась она.

Меткий бойцовский удар сапогом был удал.
Тут же последовал сена душистого полный развал.
Видят, как двое трясущихся в форме немецкой стоят,
«Гитлер капут. Франс пари, Франс пари, Франс пари» говорят.

Можно понять у бойцов наших радостный пыл,
Пленных французов, служивших у немцев, отправили в тыл.
Каждый из этих бойцов боевую медаль получил,
Их замполит молодой, поздравляя с успехом, вручил.

В плену у сена

Фашисты отброшены нашим отрядом...
У края деревни стог сена высокий...
Завыли снаряды вдруг от «Фердинанда»1,
Летевшие с дальней, заречной высотки.

Душистое сено, что солнцем облито,
Казалось защитой, ниспосланной Богом.
Не выдумав нового средства защиты,
Бойцов отделенье укрылось за стогом.

Снаряды летели и выше и дальше,
Но два, раз за разом, в стог сена вонзились.
Стог рухнул и семеро воинов наших
У сена в плену, в духоте очутились.

Но вовремя помощь бойцам подоспела.
Не часто бывает такое везенье.
Все бросились сено разбрасывать смело
Спасти от удушья бойцов отделенье.

1немецкая самоходная артиллерийская установка, стрелявшая неразрывными снарядами.

Федя-спаситель

Немцев преследуя, полк растянулся в пути,
Мерину-Феде доверив большую телегу тянуть.
Пятеро в дом деревенский решили зайти,
Чтобы блинов из муки от НЗ напечь.

В домике том затопилась русская печь,
Чтобы надолго от части своей не отстать,
Стали солдаты блины выпекать
И, обжигаясь, немедля их тут же глотать.

Вдруг в растворённое настежь избушки окно
Голову мерин просунул, наверно, не зря.
Видимо запахов вкусных не чуял давно,
Ноздри свои раздувая, и губы свои шевеля.

«Всем выходить!» деловито сержант приказал.
«Видимо, Федя почуял беду»,
И, улыбаясь, рукою на дверь указал,
«Ну а блины, не спеша, доедим на ходу».

Только солдаты от дома чуть-чуть отошли,
Прямо пророческой стала сержантова речь.
Вдруг артналёт – пламя, бревна и комья земли,
А вместо дома стоит почерневшая печь.

Много послали солдаты с обветренных губ,
Феде спасителю нежных и ласковых слов,
Гладя бока его, шею, потеющий круп,
И угощая остатками тёплых блинов.

Инцидент на привале

Пока память не помята,
Вспомнил, как привстав с колен,
Наши храбрые ребята
Офицера взяли в плен.

Взяв его на переправе,
Перейдя речушку вброд,
Чтоб попозже в тыл отправить,
Повели с собой вперед.

Рядом шел боец молодчик,
Конвоиром был пока,
И нештатный переводчик
Штаба нашего полка.

Переводчик с немцем-франтом
Унеслись мечтами ввысь.
Оба в прошлом музыканты
Разговором увлеклись.

Шли, шагали, что есть мочи.
Фронт не только место бед,
Есть и радости. Короче –
На привале был обед.

В котелок на две персоны

Переводчик попросил.

Суп наваристый перловый,

Повар с радостью налил.

Те друг другу улыбались,
Наш и ихнего полка,
Наслаждаясь, суп хлебали
Из одного котелка.

Дальше было не до смеха,
Так сказать, не до умор.
На коне сюда подъехал
Коган, гвардии майор.

Музыкантов млели души,
Суть беседы велика,
Тут начштаба, пир нарушив,
Котелочку дал пинка.

Наш толмач неосторожен,
И смекалкой не силён.
Был словесно уничтожен
И от штаба отлучен.

Картошка с маслом

Два бойца, что послали в наряд,
Километров пяток отмахали,
И явились на воинский склад,
Там какой-то товар получали.

Кладовщик, важно выпятив грудь,
Исполнять накладную принялся.
Флягу с маслом успели стянуть,
Когда тот кладовщик зазевался.

Выдав всё, что положено им,
Котелок дал картошки, добрея.
Разожгли костерок по пути
К минометной своей батарее.

За деревней, в лесу ходоки
На костре кулинарничать стали.
Нагуляв аппетит, ходоки
Всю картошку, помаслив, умяли.

Не спеша после сытной еды,
Облизали старательно ложки.
И ничто не сулило беды
От помасленной щедро картошки.

Но беда их настигла потом,
За грехи в наказание что ли,
Забурлило, заныло нутро,
Появились протяжные боли.

А к утру боли стали сильней...
О бойцах проявили заботу –
Положили на несколько дней
Горемык в санитарную роту.

Им надоело до ветра гулять,
Заглушать треволненья махоркой.
Мне ж, читатель, осталось сказать:
Масло то оказалось касторкой.